«Сегодня ходил по большому…»

 

— Давай-ка я завтра схожу по большому, а ты найдёшь, чем заняться — пушнину пока приберёшь, — уже к ночи выдаёт Сергей отцу свою идею. И в этой фразе — «схожу по большому», такой понятной всему русскоговорящему люду, заложен их потаённый смысл, известный, может быть, ещё лишь сотне местных аборигенов.

Петрович отрывается от своего извечного вечернего рукоделия, кивком головы сбрасывает пониже, на самый нос, привязанные резинкой очки, исподлобья внимательно и долго всматривается в сына, потом чуть ухмыляется и, возможно, излишне громко говорит:

— Ну, сходи, сходи! Может быть, и пофартит – кто знает?

Он замолкает, отворачивается, тыльной стороной кисти поправляя свои «вторые глаза» и вновь, как будто и не говорил ничего, продолжает сосредоточенно разминать соболюшку.

Откинувшись к стенке, Сергей глядит на отца, на играющий свет керосиновой лампы, отражающийся в никеле негромко бормочущего радиоприёмника, и наслаждается тёплым уютом зимовья, таким милым и дорогим потрескиванием печки, столь желанным после дня долгого пути по морозу.

К вечеру погода начала портиться — потеплело, и он думает о том, что идти завтра обязательно надо, иначе, если навалит снега, «собаки встанут», и он с ними больше сходить не сможет.

— И кого ты собираешься взять? – теперь тихо, не отвлекаясь, будто разговаривая сам с собой, спрашивает его отец.

— Вулкана, конечно, да и Шпану, пожалуй, заберу – вдруг поможет. Они друг за другом бегать не будут – толку будет больше. Сучки пусть остаются.

Отец молчит минуту и снова будто бы самому себе отвечает:

— Наверное.

Петрович думает о чём-то своём, Сергею неведомом, и тот тоже погружается в свои мысли.

 

---*---

 

«Сходить по большому» — это сказка местная такая, не в смысле выдумки, а в смысле сказания, которое передаётся из уст в уста, как не утраченное ещё в народе нашем творчество, да ещё и на реальных событиях основанное.

Жил да был, и недалече отсюда, а от этого зимовья так вообще в сорока верстах, мужичок один по имени Колян, а по прозвищу народному — Шнырь. И кличка та у него куда вернее была. Он где не появится, так все чепарушки обсмотрит, обчистит, облазит всё, съестное проверит, и ничего от него не утаить. Нюх у него был, что у твоего кобеля.

В общем, бичевал он здесь. Обитал в зимовье на Делиндре, что в двенадцати верстах вверх от Деревни.

Место там пустоватое, рыбалка аховая, соболёвка не ахти.

Он одно время то в подхозе, то в лесхозе подвизался, а потом в «штатники» подался — на вольные хлеба. Но работа эта только с виду беззаботна: «Тебе-то что? – вроде, — сам себе хозяин! К восьми на работу не вставать!»

А как прикинешь, чего для жизни надо, так и не позавидуешь. Всё на тебе! Промхоз, считай, не помощник. Он только вертолётом тебя бросит и снимет, а план по полной схеме требует. А ты крутись как хочешь, даже жизнь твоя в твоих собственных руках, потому что больницы за углом нету.

Тайга, она серединки не любит, для неё только две крайности есть – труд от зари до зари или лень беспросветная. Как почувствовал ты, что лень твоя желание по путикам бежать перебарывает — бросай всё и беги сломя голову из тайги, устраивайся где-нибудь на работу, хоть бы и кочегаром, если специальность отсутствует, иначе нет тебе шансов среди людей нормально жить, а здесь тайга тебя всё равно схарчит – жизни не даст.

Сколько их, таких Шнырей и Петюриных по тàйгам разным от Северо-запада европейского до Камчатки самой сгинуло без следа? А если не в тайге, то в жилухе, из-за того, что способность к труду потеряли.

У бичей, как известно, хитрованства с избытком, приспособляемость великая, а гонору-то, гонору – хоть отбавляй. Послушаешь иногда, так они и не бичи вовсе, а художники свободные, корень жизни ищущие. Философы все – куда там Бердяеву? – у них на всё свой взгляд, от морали других отличный.

Но присказка это пока.

 

Жил-поживал Шнырь в Делиндре, вроде и сам по себе, но с мыслью задней, что если уж приспичит и жизнь невмоготу станет, он всегда сможет в деревню убежать, где мужики-зимовщики его не выкинут, прокормят – никуда не денутся — Закон тайги не позволят!

А мужикам-то зачем он нужон? Они, чай, свои – не казённые харчи проедают! Терпи тут его – бездельника с его философией и собственной моралью.

Зимовщиков двое – Андрей Андреич, пенсионер уже, из села от бабки сбежавший, чтобы водку там не пить и её разносы не выслушивать, и Вася, с шнырёвско-петюринской биографией кадр, но чудом их участи избежавший.

Они тут трактора да технику сенокосную сторожат и коней деревенских кормят — Борьку и Буяна — огромных, на мастодонтов похожих.

Занятие себе нужное и в тайге всегда найти можно. Мужики заездок на налимов загородят, проверять его ездят, да и так крючья у них стоят. По курьям сети подо льдом. Капкашки, петли заячьи неподалёку поразбросаны – тоже ходить надо. А не надо никуда идти, так мордушки или корчажки сиди плети, — на худой конец, сети штопай да пересаживай – к лету готовься.

Квашню раз в неделю замесить нужно – хлеба испечь, – такого, кажется, вкусного, что и не едал никогда.

 

И надо же тому случиться в тот год, что сбежали кони у мужиков – в жилуху подались. Путь не близкий – сто пятьдесят вёрст тайгой с гаком. Где ты их поймашь? Остались Андрей Андреич с Васей без транспорта и вроде как не у дел. Кто тут это добро возьмёт? Шнырь? Так они его вмиг вычислят и голову отвинтят.

Прилетел за ними вертолет, забрали они все свои пожитки с рыбой и продуктами и улетели.

А тут Колян в Делиндре заголодовал, доев последнюю собаку, и, чтобы ноги от голода не протянуть, двинул в Деревню.

Пришел. А тут! Батюшки светы! – нет никого! Бросился он шнырить по избе и закуткам. Нечего жрать! Нечего! Увезли, гады, всё — ему не оставили. Что делать? Что?

Загрустил Шнырь и стал соображать, как ему жить дальше.

В «жилуху» выходить, так это сорок вёрст без малого до Антонихи пёхать, без харча и лыжни — почти самоубийство. А там что? Ещё, считай, три раза по столько – одна радость, что зимовья погуще стоят. Но без продуктов как? Мужики там сейчас прокормят — не откажут, но в жилухе «по пьяни» не спустят!

Побежал он снова шнырить по всем закуткам, теперь уже тщательней. Нашел в конюшне пару мешков овса, к потолку подвешенных, и мешок комбикорма. Ещё с полмешка комбикорма, мышиной мочой провонявшего, в предбаннике обнаружил.

— Ура! – воскликнул Шнырь. — Живём!

«Овёс – он же пользительный! Там же витамины одне! Его же от болезней прямо так едят! Его и поджарить можно – кофий сделать! Немцы же кофий из ячменя в войну делали? А комбикорм, так вообще — вещь! – там же полный баланс для организму!»

 

И начал Колян жить-поживать в Деревне — на овсе да на комбикорме.

С утреца встанет — кофейку овсяного дерябнет. На обед жиденькое – овсяная похлёбка, комбикормиком сдобренная. А вечером… (правильно) – каша.

Но не шибко в рот еда такая без хлебушка-то лезет – и нашел он жернов в поварне старый и мельницу ручную соорудил. Теперь заделье есть – муку молоть и лепёшки жарить.

 

Не долго и не коротко жизнь его такая продолжалась – пять месяцев, считай, до самого весеннего распылу.

Ружьишко у него было, — иной раз накатит на него — он его на плечо, на лыжки встанет, да по окрестностям.

Рябчишка там какой или глухаришка, может, когда и попадал на мушку, а бывало, что и сохатиные следы встречал – облизывался.

Но за сохатым бежать одного желания мало, для этого много чего требуется: ноги крепкие, дыхалка не слабая, «палка» добрая – то есть ружжо нужна; смекалка, наст и собачка не помешают, а главное, без фарта не обойтись.

Вот с этим не знаю, как у него дела обстояли – врать не буду. По слухам – не очень.

 

А худо ему одному живётся, муторно. Что на свете белом творится – не ведает, поговорить не с кем – последнюю собаку сожрал. Не остаётся ничего, как с самим собой на бумаге беседовать. Про дела свои скорбные и мысли разные, что в голову лезут, записывать.

 

Вдали от «жилухи», сказать надо, измерение иное, от цивилизации отличное. Там много чего передумать приходится, и по-другому. Изнутри Природы самой, из той, из которой мы все вышли и в которую уйдём, к которой относимся только как потребители, не отдавая ничего взамен, — на жизнь посмотреть.

Невольно там философом станешь и Льва Николаича зауважаешь.

 

Вот и сидят мужики по зимовьям — думы свои на бумагу укладывают, всё больше на тему: «Спасибо тебе, Фаỳна, за Фàуну!»

Бывает в ином — стопками общие тетради на полочке лежат, для всеобщего обозрения и в назидание потомкам. Вот только потомки разные – те, в основном, что мысли чужие по нужде лишь используют.

Многое в тех тетрадях есть, всякое. И матерно, но от души. Кто и стихоплётством промышляет – другой любомудрствует.

Иной раз такие стихи или прозу прочиташь, что подумашь даже:

«И пошто ты, паря, по этим таёжкам шарошишься? Беги вприпрыжку в литинститут – почище иных писак будешь!»

Но погибнет талант в тайге или в бутылке.

 

Шнырь тоже писака известный, но не осталось от трудов его ничего, окромя фразы одной, всю округу умилившей, написанной после похода за сохатым:

«Сиводня хадил по бальшому. Не удалось».

Но нашелся хохмач, ещё тот! — который снизу аккуратненько карандашиком приписал: «да гдеш тибе удасца-то на камбекорме-то».

 

Поморозился потом Шнырь, но тело с дурной головой спасли – руки-ноги отрезали.

 

---*---

 

С утра Сергей уходит. Кобели уже отбежали к началу разных чудниц и нервно с нетерпением поглядывают на него, пока он надевает лыжи. Из зимовья через закрытую и изнутри отцом привязанную дверь доносится жалобное поскуливание и негромкое тявканье Лайки и Тайги, которых сегодня на охоту не берут.

Надев лыжи, он забрасывает через плечо карабин и всё ещё в сомнении — брать или не брать, — надевает «Белку».

Лишь один шаг его срывает с места не угадавшего сегодня направлениия Шпану. Тот как вихрь проносится мимо охотника, и в один миг обе собаки скрываются с глаз.

Сергею надо пройти по путику три километра, потом свернуть к реке, пересечь её и выйти на открытую гарь, местами поросшую лиственным молодняком с большой примесью ивняка – любимого корма сохатых.

Он размашисто идёт по лыжне и думает о том, что с погодой ему не повезло – скрадом пройти не удастся, и уповает только на ветерок, шумящий в вершинах деревьев, и на собак, которые, возможно, лося на гари крутанут, а он из «длинной палки» его на чистом месте издалека достанет.

Лыжи поскрипывают, он поглядывает вокруг, стараясь не упускать из виду собачьих следов, которые впереди него, как всегда с утра, прыжками несутся по лыжне, вслушиваясь во всё, что их окружает. Заниматься зачисткой территории, наматывая круги по лесу, им сейчас без надобности из-за того, что всё уже здесь зачищено, и если и осталась какая-то бельчонка, то пусть живёт себе с богом – на будущий год плодится.

Сейчас может быть только соболь, по которому собаки, скорее всего, сколются. И этого он в душе совсем не желает, только потому, что настроился уже на «большого», спланировав весь свой дневной ход, почти явно представляя, как сохатые там сейчас ходят и лежат, его дожидаясь.

 

Но весь настрой его вмиг рушится от одного взгляда на закрытый капкан очередной ловушки и густые наброды собак вокруг неё.

Подойдя ближе, внимательно разглядывает всё вокруг, стараясь уяснить, что же здесь ночью произошло. В капкане кто-то был, но он пуст – добыча исчезла. На собак он грешить не смеет — у них нет привычки чистить капканы.

Опыт подсказывает: «В капкане была уже стылая белка, и её утащил соболь. И соболёк-то сеголеток — совсем махонький, зиму не переживёт».

Прикинув по времени свою скорость хода и скорость бега собак, Сергей почти уверен, что собаки давно его нашли, но лая почему-то не слышит. Сбросив с головы капюшон и сняв шапку, он долго вслушивается в тайгу, но в ней нет даже намёка на посторонние звуки.

«Надо идти к собакам – они его не бросят», — этот главный постулат охоты с лайками заставляет снять с себя котомку и карабин, рассовать по карманам фонарик, капканчик, заячью петлю, свои фирменные дымовухи, и с одним ружьём и топором в руках повернуть лыжи по ходу кобелей.

След тянется в гору, и он старается поспешать.

«Это «шахтёры-копатели» — соболь в «запуске»! Поэтому собак и не слышно», — приходит мысль, и в этом он уже не сомневается. На неё наталкивает то, что на собольем ходе то тут, то там видны дополнительные чёрточки, и прыжки зверька совсем невелики.

«Он тащит белку — логово недалеко», — ставит Сергей диагноз следу, но опасается, что тот уйдёт в близкий уже курумник.

«Вот они, красавцы!» — скоро замечает на склоне большой кедр, в корнях которого маячит собачий хвост, а весь снег вокруг усыпан слоем земли…

 

Он выскочил через четыре часа после того, как Сергей начал его добывать. После того, как были обстреляны все непроглядные места кроны и спалены все дымовухи. После того, как была снята вся подстилка до земли между корней и проверена каждая дырка. После того, как не осталось даже злости, а только одно любопытство: «Куда же здесь ещё можно спрятаться?» Во время того, когда он рубил последний оставшийся корень.

 

---*---

 

Вдруг взметнулась по стволу чёрная лента.

И мигом взлетели со своих лёжек подрёмывающие и безучастные к его заботам собаки, поднявшие неимоверный гам в такой тихой до этого тайге.

А соболь пошел, пошел, пошел серпантином по веткам в самую вершину.

Сергей бросается к ружью, но стрелять не приходится – прыгнул его соболь.

С самой вершины прыгнул под склон. И летит, летит – двадцать пять метров по воздуху, похожий на большую чёрную летягу, растопырив лапы и покручивая хвостом.

Кобели, расположившиеся с разных сторон, поодаль от кедра и выше его по склону, враз замолкают и с бешеной скоростью несутся вниз, к месту вероятного приземления соболя, но чуть не добегая до него, совершенно синхронно прыгают ему навстречу, одновременно ловят его в верхней точке своего прыжка и, мотнув головами, разрывают в воздухе.

 

---*---

 

К зимовью он приходит засветло и, заслышав скрип его лыж, из двери выходит покряхтывающий Петрович и с улыбкой громко спрашивает:

— Ну и как, сходил по большому?

— Не удалось.

— А пошто собаки пришли все в крови?

— А по то, что сволочи!