Рождение соболятницы

 

Собаки, они как люди – у каждой характер свой.

Шпана — дебошир и забияка, которого все мы в своей жизни встречаем, в первых классах школы особенно, пока родители и учителя в смирительную рубашку его не поместят. Надев её на его непосредственность своими нотациями и неудом по поведению, навсегда, быть может, убив в нём зарождавшуюся личность.

Забияки, они без повода ни одну бузу не затеют, для них главное справедливость. Им порядок нужен такой, каким он им видятся, а не таким, как принято. Отсюда и гавканье, которое многим не по нутру, и тумаки. Но добра в той душе куда больше, чем откровенного зла. Да и Шпана не человек — они его перевоспитать даже не пытались.

Вулкан из тех, которых с одного взгляда чувствуешь, что этого лучше не трогать — пусть он сам по себе живёт. Таких людей среди людей не любят, хотя и видят, что он крепкий хозяин и любую работу сделает на совесть, какую ему не поручи. Перед таким, если при власти он, некоторые заискивают, но ждут, когда он должность потеряет, чтобы плюнуть вслед. Но на это ему самому наплевать – он себе цену знает. Лишь душевное тепло в них отсутствует, но не просят и они его для себя, для них только работа в счёт, а все эмоции и сантименты – побоку.

Умка – сама непосредственность. Её душа для всех нараспашку. За всё хватается, но тяжелых дел никак не может доделать до конца — всегда её что-то отвлечёт, как, впрочем, и многих женщин. Но для всех она своя, и все её любят. Да и сама она во всех души не чает. А азарта в ней хоть отбавляй, иногда, правда, бестолкового.

Вот Загря был парнем правильным. Таким, на которого можно во всём положиться. Из преданности, надёжности, послушания и доброты к людям состоящий. Охота для него всю жизнь была главным делом — тем, к чему он был готов всегда. А ума в голове, казалось, побольше было, чем у некоторых двуногих индивидуумов.

 

* * *

 

Сергей Лайку отцу на день рождения подарил, послав самолётом щенка от рабочей собаки. И увидел её, когда она была уже взрослой, окончательно познакомившись с ней только в аэропорту, когда они ждали вертолёт, чтобы лететь на промысловый сезон.

Лайка выросла похожей на свою мать — не очень высока была в холке, тело имела слегка вытянутое, хвост кольцом и, может быть, чуть тонковатые ноги. Её по-женски небольшие, немного удлиненные лапки были собраны в тугой комок, и всё обличье говорило о том, что перед тобой сука, то есть собака женского рода, и кобелём она никак быть не может.

Окрас Лайки был чёрно-белым, более типичным для русско-европейских и западно-сибирских лаек, чем более разномастный окрас восточников, которые обличьем своим и могучестью на лаек бывают вовсе не похожи. Из белого на ней была только яркая на фоне общей черноты манишка; зайчиком играл кончик хвоста, и как будто специально надетые белоснежные носочки на лапах, передняя левая из которых имела ещё и небольшое рыжее пятно. На её узкой по-лисьи мордочке, как раз над глазами, просвечивались два небольших светло-желтых пятна, говорящих, по поверью старых сибирских промысловиков, о её «двоечутости», что являлось исключительно добрым признаком хорошей рабочей собаки.

Всем своим обличьем и характером она была похожа на школьную отличницу, у которой и в портфеле, и в тетрадках всегда был неизменный порядок, форма чиста и тщательно выглажена, уроки сделаны, и у которой было стыдно попросить списать домашнее заданье. Она вызывала лишь уважение, а не насмешки и откровенное отторжение класса, в силу того, что являлась иногда его единственной совестью.

Столь странная, может быть, кличка Лайки произошла от названия речки, в системе которой расположены их угодья, но первый слог – «ка» — быстро исчез.

 

Два сезона она уже отохотилась и вышла из тайги живой благодаря тому только, что была сыновьим подарком.

— Шкуру, однако, привезём, — лаская её рукой за ухом, не очень серьёзно и спокойно произносит сидящий на поддоне с их грузом Петрович в тот момент, когда собака, млея от счастья, вся вжимается ухом в его колено, на которое поставила свои передние лапы. При этом её светло-карий умный с грустинкою взгляд, весь наполненный любовью, останавливается то на глазах Сергея, то Петровича.

— Она у нас только белочков лает, а соболишков совсем признавать не хотит, — продолжает отец, и Сергей понимает, что это вовсе не шутка, и ему тяжело и жалко распрощаться с собакой, которую он растил со щенячьего возраста, на которую возлагал надежды. Но жизнь не даёт выбора ни собаке, ни им. Такова непреложная данность тайги и даже её закон, где ради любви никто собаку кормить не будет, и ей придётся сказать: «Прости!».

— Ты будешь, дурочка, соболишков искать? Будешь?

Теперь он несильно стучит костяшками пальцев по голове собаки, а та в ответ неустанно машет хвостом и блаженно щурит свои глаза.

Они долго сидят молча, думая о дальнейшей судьбе собаки и той участи, которая, скорее всего, ждёт её в тайге. Хорошо понимая, что лайка-сучка, не начавшая работать на второй год, скорее всего, работать не начнёт никогда. Такой застой можно было ещё простить кобелю, хотя и его они бы так долго не держали.

 

Начало сезона проходит в безостановочной работе с главным для тебя словом «надо», которое даже некогда произнести вслух. Надо перетаскать все вещи от далёкой вертолётной площадки до зимовья. Успеть наловить рыбы до ледостава. Заготовить на зиму дров. Настрелять на еду и на наживку рябчиков, пока ещё, в бесснежье, они идут на пищик. И ещё десяток разных «Надо!»

Предзимье исчезает быстро, и вскоре его звенящее в ожидании зимы затишье со стылыми морозными ночами и хрустящим инеем на мёрзлой траве по утрам, с невидимыми от прозрачности заберегами по курьям и плёсам реки сменяется сначала лёгкой крупой, а затем основательным снегом. Начинает снежить и морозить, еженощно выпадает пороша, обнажая следы зверей, и зима капитально вступает в свои права.

Время пришло — охота началась.

 

В тот год с её началом снег повалил такой, что они уже через неделю встали на лыжи, и казалось, что соболей не добудут вообще. В ловушки те пока не шли, а Шпана нашел всего пару. Но вот погода повернула на лад, и тут загуляла Лайка. Ещё с чернотропа она старательно носилась по тайге, выискивала и облаивала белок своим тонким, далеко слышимым фальцетом. Полаять соболей она Шпане, как всегда, помогала, но на следы внимание обращать категорически не желала.

С течкой Лайки для Шпаны началась охота другая. Теперь он носился позади неё, помогал облаивать белок, а если и пытался бежать за соболем, то скоро возвращался, понимая, что для его подруги они неинтересны. А все попытки охотников заставить собак идти по собольим следам ни к чему не приводили.

 

В базовое зимовьё с обхода они вернулись в грустном настроении. Собачья любовь должна была продолжаться ещё неделю, но за это время могло навалить столько снегу, что охота с собаками обещала закончиться, так и не начавшись. Предстояло принять решение, и сложившаяся ситуация, казалось, выбора не оставляла.

— Но она же их лает, когда Шпана находит, — говорит Петрович. — Да ещё как лает!

Но Сергей и сам знает, что она их лает, и знает, почему отец ему об этом говорит. Он не может принять решения, и приговор должен вынести сын.

— Она ведь белок не только на слух и верхним чутьём берёт, но и следы и деревья нюхтит! – вновь рассуждает отец, вынуждая Сергея дать ответ, но тот долго молчит, обдумывая тот последний шанс, который завтра собирается предоставить Лайке.

— Надежда умирает последней,— после продолжительного молчания, спокойно отвечает отцу. — Завтра! Примем решение завтра.

— И что ты надумал?

— Завтра я в наглую поставлю её на след, — говорит он ему, но тот скептически морщится и, глядя сыну прямо в глаза, отвечает:

— Ну, попробуй, попробуй! Только, думаю, толку не будет! День потеряем.

 

Завтра рождалось морозным, солнечным и безоблачно тихим.

Утром, сразу после кормёжки, пока собаки суетно дожидались выхода на охоту, Сергей привязал Лайку на коротком поводке к ближайшему дереву, а сам пошел собираться. Перемолвившись несколькими фразами с остающимся на днёвку отцом, собрался, бросил в котомку только котелок с обедом и топор, и скоро уже был на лыжах, с ружьём и котомкой за спиной и собакой на поводке.

Лайка, не привыкшая ходить на привязи, то, задыхаясь, тянула его по лыжне со страшной силой, то сходила с неё и останавливалась, пытаясь поймать своим полным волнения взглядом человечьи глаза, не в силах понять, что происходит. Но хозяин лишь покрикивал на неё и безостановочно гнал вперёд. Обезумевший от любви Шпана, не страшась таяка, ежеминутно пытался воткнуть свой нос под хвост подруги, и приходилось кричать на него и топтать его лыжами, тот при этом отскакивал на метр и бежал сбоку, рыча и бросая на Сергея полные ненависти взгляды.

 

След ночника попался километра через полтора, и Сергей повернул по нему, крикнув Шпане заветное: «Вот он! Вот он! Вот он!». Отчего в глазах кобеля безумие любви сменилось, как всегда, суетным азартом, и он будто бы безудержно бросился по следу, но вернулся очень быстро, потому что страсть любви переборола страсть добычи.

А Лайка по следу идти и не собиралась, постоянно сбиваясь в сторону. Но Сергей, как заправский каюр, направлял её по следу таяком, несильно поколачивая то с одной, то с другой стороны. Каждый раз, когда она пыталась обойти какой-либо куст, под который подныривал соболь, он вновь устремлял её точно по следу, срубая ветки одним или несколькими ударами топора, освобождая себе дорогу.

Что от неё требуется, она поняла довольно скоро, и потянула охотника за собой. Позади оставались чистины, мелколесники, кустарники и снова чистины, — соболь шел по широкой дуге, и через час они врубились в бурелом, фотографии и рисунки которого пестрят в учебниках и книжках, олицетворяя собой настоящую непроходимую тайгу.

Здесь висели, стояли и лежали огромные и не очень деревья. Упавшие недавно и рухнувшие много лет назад, покрытые толстым слоем мха. Вертикально торчали моховые щиты свежих и растопыренные гигантские пальцы старых корней, обнажив интимно скрывающиеся под тонким плодородным слоем светлые суглинки, плитняки и щебень земной мантии. И всё это густо поросло разновозрастными пихточками, ёлочками, кедрушками, пихтовым стлаником и разными кустами.

Идти по этому бурелому с собакой на привязи было невозможно, и Сергей было подумывал её отпустить, но его выручил Шпана, который, казалось, стал понимать, чего хозяин добивается. Самостоятельно по следу до самого бурелома он так и не пошел, а всю дорогу болтался сбоку Лайки.

Его непонятные взвизги и гавки сначала смутили охотника, и он подумал, что тот соболя уже отыскал, но, хорошо зная, как он ведёт себя при нахождении около их убежищ, понял, что он просто зовёт Сергея  за собой. Он уже нашел выходной след соболя из этого бурелома, а теперь требует, чтобы они с Лайкой к нему пришли!

Сергею пришлось снять лыжи, и они перебрались к нему, не единожды при этом пересекая нарыск соболюшки, который здесь всё основательно избегал. Лайка каждый раз утыкалась мордой в соболий след, но Сергей всё оттаскивал её и тащил к Шпане. Тот сидел прямо на выходном следе, задирал вверх голову и вопил почём зря, всем своим видом выражая нетерпение, но по следу один идти не собирался.

Едва дождавшись, пока хозяин наденет лыжи, собаки вместе рванули вперёд. Лайка, задыхаясь от верёвки, тащила его точно по следу, а Шпана страховал её сбоку. Такое поведение опытного кобеля для сознания Сергея было за рамками простых инстинктов и удивляло и веселило не меньше, чем если бы он услышал, как тот с ним заговорил!

Через четверть часа они подлетели к широкой полосе гари, в которую соболь и ушел. Стоячих деревьев, кроме отдельных огромных лиственниц и редких сосен, на ней не наблюдалось, а все деревья, когда-то росшие здесь, засохли на корню и упали, закрестив своими стволами всё обозримое пространство. Такие беды несёт тайге простой низовой пожар, лишь потому, что ели, пихты и кедры имеют корни, горизонтально стелющиеся по земле, а корни лиственниц и сосен уходят вглубь её и способны такие пожары переживать неоднократно.

Сдерживать охваченную азартом преследования Лайку Сергей больше не стал, и отцепил её. Шпана нетерпеливо дождался этого момента, и они вместе замелькали среди стволов лежачих деревьев.

Собаки взревели ещё до того, как Сергей прошел, обходя завал по чистому сотню метров, и то, что собаки ошалело заметались у корча в глубине гари, увидел сразу. А в том, что соболь именно там, уже не сомневался.

Подойдя зелёным лесочком как можно ближе к собакам, Сергей снял с себя лыжи с котомкой, а с ружьём и топором полез к ним, то подныривая под высокие, то перелезая через низкие, упавшие лесины.

То, что соболь в валежене, он убедился сразу, отогнав собак и сунув в дупло срубленный на ходу хлыстик. Соболюшка фыркал, урчал и кусал его конец. Выгнать его оттуда можно было, лишь прорубив ещё одну дырку в конце дупла, к чему не мешкая охотник и приступил. Соболь несколько раз быстро высовывал в прорубленную дырку головку, но выстрелить по ней возможности не давал, а ещё больше мешали это сделать не умолкающие ни на секунду собаки. Ни петельки, ни крючка, ни дымовушки в карманах у Сергея не оказалось и, поскольку всё это было в котомке, сразу направился туда, предварительно растащив собак по разным отверстиям. Но, не успев пройти и нескольких шагов, вдруг услышал сменивший визги и писки яростный лай и, оглянувшись, увидел стремительно взбирающегося по ближайшему листвяку соболюшку.

Щёлкнуть его пулькой по голове труда не составило, и вскоре он держал в руках первого Лайкиного соболя, и отдал его собаке, чтобы она им потешилась, удерживая при этом Шпану. Но Лайка, ещё волнуясь, лишь аккуратно прикусила зверька и, слизнув кровь на головке, смиренно подошла к хозяину.

Он сидел на валежине и ласкал, почёсывая за ушами, обеих собак, которые с разных сторон, положив свои передние лапы ему на колени, головами вжимались в него. Рядом лежал соболь, на которого они не обращали внимания, и все они были счастливы оттого, что непоправимого не случилось. Этого не случилось!

Пока он добирался до своей котомки и лыж, там уже стояли, склещившись, его собаки.

 

К зимовью они возвращались по речке, чтобы не идти по пройденному месту. Петрович ждал сына у избушки и еще издали спросил, как он сходил. Но Сергей, напустив на себя нарочитую серьёзность, подходит молча, снимает лыжи, втыкает их в снег, не спеша стягивает с себя котомку и ружьё, вешает его на стену зимовья, краем глаза примечая, что отец не сводит с него глаз.

— Ну, чё молчишь-то? Скажи хоть чё-нибудь! – ещё раз напряженно задаёт Петрович свой вопрос, но сын, не говоря ни слова, расстёгивает побольше ворот своей куртки, незаметно для отца достаёт из-за пазухи соболя и неожиданно, но несильно, чтобы тот успел приготовиться, из-под низу кидает его прямо в руки. Отец успевает соболя поймать, а Сергей, потрясая над головой кулаками, что есть мочи кричит на всю тайгу, пугая своим ором вновь склещившихся собак:

— Ро-ди-лась! Ро-ди-лась со-бо-лят-ница!

Отец внимательно смотрит сначала на него, а потом на соболюшку, лукаво щурится и, посмеиваясь, произносит:

— Ну, молодец, раз так! Чё скажешь? Ну и к добру!

Но, чуть задумавшись, добавляет:

— А чё соболишка-то такой бусый? Почернее-то там не нашлось, чё ли?

 

Родилась соболятница, их «беда и выручка», которая, встав на след, бросить его была не в состоянии. Она являлась той работницей, за которой надо было постоянно следить. И не потому, что она работала плохо, а потому, что работала слишком хорошо. Единственным её недостатком было то, что она могла, идя за соболем, сколоться на видимую белку. Что, впрочем, случалось редко.

На охоте с собаками случаются странные моменты, когда они не желают идти по какому-то даже совершенно свежему следу. Со временем ты перестаёшь этому удивляться, понимая, что значит: «Этот соболь не наш!». Но Лайка шла за любым.

Они выдёргивали её за хвост, почти задохнувшуюся, из собольих «запусков»; дожидались, прислушиваясь, — не пришла ли? — ночами; находили охрипшей на соболе к вечеру следующего дня; возвращались за ней обратно к зимовьям, из которых уходили вчера, и постоянно стремились подрезать её след, если она не приходила отметиться.

Вся её натура старательной собаки доставляла им немало хлопот ещё два года, кроме того сезона, когда она всё же их покинула.

 

Лайка заболела. У неё, как часто бывает у сук, рано лишившихся щенков, возникла опухоль в паховой области, переродившаяся в рак. Следующий сезон она ещё отработала, имея в промежности вывалившийся белёсо-розово-пятнистый, состоящий из плотных шаров, исходящий сукровицей курдюк. И казалось, что он ей нисколько не мешал, хотя основательно изодрался об ветки. Но это, скорее всего, было только видимостью, потому что каждую свободную минуту она ложилась на снег и начинала его тщательно вылизывать. Попытки обратиться к ветеринарам и хирургам в посёлке заканчивались единственным предложением: «Собаку усыпить!».

Перед отлётом на её последний сезон все, кто был в аэропорту, смотрели на них с Лайкой либо с сочувствием, либо как на последних стяжателей, либо как на идиотов. Но для них это была не та собака, которую можно было запросто лишить жизни. И ни в коей мере не возникало желания ради наживы до последней возможности эксплуатировать смертельно больное животное. Теперь, кроме Шпаны, с ними было ещё два кобеля, идущих на промысел по второму году и мастерски работающих всё – от белки до медведя и сохатого.

Они вновь сидели на поддоне со своим бутаром, вновь ласкали, как и два года назад, Лайку, и снова думали о её судьбе. Помочь ей могли только они. Только они могли дать ей ещё один шанс.

 

Операцию Сергей делал сам, тщательно к ней подготовившись, а отец ему ассистировал. Она происходила днём, прямо у зимовья, на прибитых к высокому пню лодочкой досках, чтобы собаке было удобно лежать, а им стоять у стола.

Он вырезал ей весь курдюк, пораженный метастазами, уходящими внутрь живота, который теперь уже свисал до самых колен. Удалось аккуратно обойти все сосуды до скальпельной остроты наточенным и продезинфицированным над огнём и спиртом ножом. Вся операция длилась больше часа и шла без анестезии — «по живому», поскольку им нечем было Лайку ни проколоть, ни усыпить. За всё это время она ни разу ни дёрнулась и даже не всхлипнула, а лежала так, как они её сразу положили, удерживаемая Петровичем. И только слёзы текли из её глаз.

 

Она вновь неутомимо искала соболей и белок, бегала на полайки кобелей, ластилась к хозяевам, и в ней ни на йоту не убыло жизнелюбия, азарта и трудоспособности, и только глаза налились непроходящей болью и тоской. От беспрестанной работы, цепляясь за кусты, она пару раз распускала нитки брюшного шва, и они, подшивая их, видели, что их хирургическое вмешательство избавило её лишь от неудобств, но не от самой болезни.

-**-

 

За час до отлёта в город Сергей подошел к собачьему вольеру. Лайка протянула ему через решетку свои комочки лап, за которые он ухватился, долго и неотрывно смотрела в глаза и вдруг зевнула коротким зевком, махнув по воздуху розовым лоскутком язычка, и, закрывая рот, улыбнулась Сергею. Вся тоска её глаз вмиг исчезла, и они брызнули тёплыми лучами любви и доброты, кои ты можешь увидеть лишь у людей, которые тебя понимают.

Он улетал, увозя с собой «скорохвата» Вулкана и Лайкиного со Шпаной сына, будущего профессора Загрю. Но сама Лайка в их памяти осталась вот такой — скромной отличницей, готовой в любую минуту встать, спасая авторитет своего класса, да и самого учителя тоже, выйти к доске без приглашения и ответить урок, которого сегодня не знает ни один ученик.