Семнадцать минут из жизни охотника

(динамика охоты)

 

Скрип двери зимовья и кричащий шепот отца: «Медведь!» — мгновенно подбросил тело с жестких нар и заставил забыть о внезапно разболевшейся голове. Нырнуть в низкий дверной проём — дело нескольких секунд. Ещё быстрее – сорвать со стенки зимовья висящий на гвозде карабин и лишь тогда включить мозг для оценки ситуации.

Коротко, как выстрел:

— Где?

— Вон там вышел, — почти спокойно произносит Петрович, вскинув руку в сторону противоположного берега речки, при этом внимательно и озабоченно вслушиваясь в заглушаемый перекатом гомон лаек.

— Собаки?

— Вулкан переплыл, остальные – не видел, — произнёс уже с явным нетерпением, как на матче спортивном — забьют - не забьют; а здесь: остановят или нет?

Сомнения, конечно, есть. Если косолапый видел человека и хватил чутьём людского духу, то его никакой сворой не остановить, а бегать за ним по тайге — занятие неблагодарное. Но, накатывающийся волнами, то слышимый хорошо, а то не очень, собачий гам не умолкал.

— Однако встал! — и с этой фразой вмиг наступившее облегчение от неопределенности: все колебания побоку, и остаётся лишь осознание того, что каждая секунда теперь работает против тебя.

Мысли – чётко и быстро: «Главное, оружие!»

В магазине карабина пять патронов. Всего пять!

«Мало. А вдруг?..»

«Ружьё отцу для подстраховки! «Белку» не берём. Лучше — двустволку двадцать восьмого».

Сдёрнул с гвоздя.

«Проверить!»

Переломил. Пусто!

«Чё-о-о-рт! Патроны! Где патроны?»

Прыжок к нераспакованному, накрытому брезентом бутару.

«Вот он, рюкзак с боеприпасом».

Четыре пулевых — из патронташа вон. Два в стволы, два в карман. Пачку карабинных — туда же.

«Готов!»

Петрович тоже. Лодка уже на воде, и он с шестом в один момент оттолкнуться.

Ширина речки пятнадцать метров – четыре толчка в полтечения опытной рукой.

Движение Сергея из лодки с попыткой прыгнуть на берег и бежать, но следует резкий оклик, как ковш воды ледяной, да на голову:

— Стой! На лодке быстрее!

«И впрямь быстрее! Молодец отец! Это же остров!»

Да не просто остров – кусок земли сухой размером с полсотни на триста метров, заросший ивняком и ольховником настолько, что по нему не бежать, а впору ползти только. За ним старица глубокая и тихая, снизу открытая, а сверху упирающаяся в огромный залом, забитый стволами деревьев и мусором разным настолько, что вода через него даже не сочится. Выше залома перекат, порог даже, с перепадом в метр на полста кипящего бешеного потока. И вся стремнина — прямо в лоб залому, а под ним, среди осклизлых, уходящих в пучину стволов, бурлит как в котле адовом, да с пузырями. У-у-ух, жутко!

Взял шест.

«Помогай отцу! Помогай! И-и-и ра-аз! И-и-и ра-аз! И-и-и ра-аз!..»

А собаки орут всё слышней, да не отрывисто и заливисто — «Аф-Аф-Аф», как на собóльку какого-то, но на зверя лютого – врага извечного, как в трубу, да с придыханием: «У-а-у! У-а-у! У-а-у!» — чуть ли мурашки по спине не бегают.

Ткнулись в гальку косы в самом начале острова. Сергей режет кустами к залому, а тут деваться некуда – взбирайся на него и сотню метров скачи, аки гимнастка на бревне. С той лишь разницей, что матов снизу не настелено, и чуть подёрнутые снегом стволы — скользкие и опасные, грозят обломками сухих ветвей, как кольями в ловчей яме.

И не слышно теперь лая – поток водяной гулом исходит, всё заглушает.

Увидел.

«Ах, вот вы, охотнички-пушники, мать вашу!.. Бельчонку да соболюшку вам подавай? А на звере за вас другие отдувайся?»

Стоят Лайка со Шпаной, как на картинке семейной парочкой, на косе повыше порога с домашней стороны, рты, как в немом кино, разевают и головами крутят. А сыночек их, Загря, с ума уже сдвинул – мечется как угорелый по кромке воды, на рёв исходит. Вот и дурак – надо было от зимовья ещё в воду прыгать – к медведю плыть. Сейчас понимает, что сигануть здесь – чистый суицид.

Ну а Вулкашкин-то-таракашкин каков? А? Держит косолапого так, как мало кто может.

Приходилось уже этот концерт видывать.

 

--*--

 

Он сейчас Мишку специально до чистого места допустил, чтобы кусты да валежник не мешали, и только тут свою дикую пляску затеял.

Он его не за штаны — не-ет! В морду ему лезет!

А медведю деться-то куда, когда бестия рыжая длинноногая так и норовит за кожанку носа хапнуть – клыков и когтей не страшится. И лает-ревёт благим матом, слюной брызжет, оскаленной пастью грозя.

Издаля начинает, метров с четырех, на полных ещё ногах. Но чем ближе к врагу заклятому, тем ниже ноги задние у него подгибаются, а как к морде, так уж на заднице самой ползёт, припав и на ноги передние. Тут не выдерживают нервы Мишкины; прихлопнуть наглеца — лишь лапу протянуть. И рванёт вдруг Топтыгин, врежет лапой когтистой, но в пустоту только – нет уж там никого. Летит в тот миг кобель хвостом вперёд, как пробка из бутылки в Новый год.

Приземлится и снова на приступ. И снова… И снова… И снова…

В иной раз всё, кажется, достал его медведь, но нет — живой, бродяга.

 

--*--

 

Нет времени на собак смотреть — всё вниманье залому. Здесь, под ногами, опасность главная, но краем глаза уловил, что вверх по речке картинка поменялась. Вон Вулкан! — флажком рыжим за кустами мечется, как раз супротив того места, где пушники старые на подпевках стоят – солиста поддерживают.

«Но Загря! Где Загря? — и быстрый внимательный взгляд по всему обозримому пространству. — Вон он! Всё же прыгнул!» — мелькает его чёрная голова в кипи порога – то появится, то исчезнет.

«Дур-рак! Что наделал! Пропал кобелишка!»

Хозяину ему не помочь, но есть шанс малюсенький, что пронесёт его мимо залома и ниже на косу выкинет.

«Ну, чего смотреть, как погибнет твоя собака! Давай ко второй – тому тоже несладко!»

Вперёд, только вперёд.

Но что это? По ходу, метров в тридцати, ближе к концу залома, там, где самая стремнина вбивает в него с пеной летящую воду, вдруг вынырнула Загрина голова, и он с ходу лапами ловится за осклизлое бревно. Но не таков поток бурный, чтобы добычу свою просто так выпустить – он собаку под бревна, хвостом вперёд тянет – топит, топит, в пучину засасывает. И видно, что из последних сил кобель уже держится, дрожит весь, голову вытягивает и к лапам её жмёт.

«Сорвался!» — и, кажется, долго его над водой нет, так долго, что вроде и счёт на минуты уже пошел, и сердце сжалось от безвозвратной потери. Но вынырнул вдруг почти там же и снова на абордаж залома. И с тем же успехом.

«Что ты стоишь?! Помоги ему!» — лишь эта мысль выводит из ступора и бросает вперёд. Но помощь не требуется – вновь, долго-долго пробыв под водой, Загря появляется чуть ближе, с ходу цепляется лапами за бревно, подтягивается, как заправский гимнаст, и через секунду уже наверху.

И рванул, семеня, с бревна на бревно, на ходу пытаясь сбросить с себя лишнюю воду.

«Молодец! Вот сейчас там начнётся настоящий концерт! Теперь они спляшут-споют дуэтом так, что Мишке мало не покажется!» — и от этих мыслей пришло даже успокоение.

 

--*--

 

Загря тоже солист каких поискать, но партия у него своя, от многих отличная. Он зверю в морду не лезет, головы косулячьим подранкам по-вулкановски не откручивает. Он у всех… промежность рвёт! Шкурка там у зверя мягонькая, волосатость слабая — этим и пользуется. А кто с промежностью выдранной, наследства лишенный, бегать может долго? Да никто! И не припомнится даже, скольких подранков разных он за свою жизнь отпустил, а вот скольких положил, так и не счесть. С ним одна лишь проблема была — позволял он себе всегда нажраться до отвала тем, кого положит. Прямую кишку, нутряным салом оплывшую, как самое вкусное в любой животине, по мнению понимающих монголов и бурят, отдай ему — в заслугу – не греши, а если долго не появишься, так он сам возьмёт — не побрезгует и ещё печёночкой закусит, учучкавшись кровью с ног до головы.

Но прощалось ему это.

 

--*--

 

И вот почти конец залома — лишь два бревна впереди, но кинул взгляд вдоль берега, туда, где идёт первобытный танец в исполнении одного медведя и двух собак. И увидел их во всей красе — в захватывающей дикой карусели.

«О боже! Это же не Мишка, а сам Потап — отец евоный, ежели не дед!»

Подскакивая на дыбы, сотрясая жирным студенисто трясущимся телом, с разворотом то в одну, то в другую стороны, в попытке поймать хоть одного из кобелей, крутился огромный медведь размером с небольшого бегемота.

Но ушли все из прогала – теперь уже и не видно.

«Вперёд!»

Но вскоре взгляд в другой прогал, а там всё изменилось. Загнал Топтыгин свой зад в кусты, лишив чёрную бестию её прерогативы, и только против рыжего теперь работает короткими выпадами, бросая быстрые взгляды в сторону Загри, ждущего удобный для атаки момент.

Но вдруг увидел медведь основного противника, стоящего с карабином на бревне, всем нутром своим ощутив главную угрозу. И вмиг собаки превратились для него лишь в назойливых мух, надоедающих своим жужжанием.

«Увидел! Меня увидел!»

 

Но только голова косолапого торчит – большая, лобастая, повёрнута в эту сторону. Сверлят маленькие бездонные глазёнки — изучают врага своего.

«Стреляй! Сейчас пойдёт – собаки не остановят!» — это трезвый голос рассудка.

 «Куда же стрелять? Куда? Башку одну и видать, а ведь лоб не прошибёшь! Нету тела! Нету – деревьями и кустами закрыто!» — истерично вопит голосочек второго я.

«Стреляй, пока стоит!» — заткнул рассудок второго.

И всё — решенье есть! «Понеслась!..»

 

Ещё один взгляд на медведя:

«Расстояние: семьдесят – семьдесят пять».

Взгляд на целик:

«Постоянный — хорошо».

Дыхание:

«Дыши глубже, глубже».

«Ноги шире!» — упёрся правой в другое бревно.

Поднял карабин.

Предохранитель:

«Спущен!»

С сожалением:

«Хоть бы палку для упора! Хоть бы палку! С руки – самый сложный выстрел! Ну да ладно!»

«Снизу подводи. Снизу. Чуть ниже носа. Аккуратно. Вот так!»

«Вдохни. Теперь выдыхай и тяни спуск. Ак-ку-рат-но тя-я-ни!»

Бах! – толчок отдачи заслоняет стволом мишень, но медлить нельзя, и он быстро передёргивает затвор.

«Ко второму выстрелу готов!»

Принимает ту же позу, что и при первом, и она настолько точна, что мушка сама ложится на цель.

«Но что это?»

Не смотрит уже Потап на него. Не смотрит! Теперь он в профиль – голову поднял и вверх её тянет, в небо, в небо самое.

«В ухо подводи. Чуть ниже. В ухо. Выдыхай. Тяни. Ак-ку-рат-но».

Но исчезает вмиг голова с мушки, словно её не бывало. И тянет ещё палец спусковой крючок, не подчиняясь мозгу, который уже команду отменил.

Бах! – уходит пуля в то место, где долю секунды назад было ухо зверя.

 

Бежит он через кусты и слышит, что рвут они его, бедного, рвут. Без лая, с одним звериным рычанием и неистовством, от которого мороз по коже. С умопомешательством, присущим лайкам.

Подскочил, ещё остерегаясь, с готовым к выстрелу карабином у плеча.

Лежит Топтыгин в приямке на спине, лапы с чесалками мощными в разные стороны разбросав. Чёрный между задних ног у него – морда и манишка белая уже в крови вся, а рыжий шею разгрызает, шерстью отплёвывается.

— Фу-у-у, сволочи! Фу, гады! Нельзя-а-а!!!

Но плевать им на него — это их добыча, ими повергнутая.

— Пошел отсюда! – он откидывает обезумевшего Загрю сапогом и замахивается на него прикладом. Но всегда послушный и ласковый пёс, не обращая на это внимания, вновь со звериным рыком вгрызается в медвежью плоть.

«Что делать? Что? Как их остановить?» — палками по хребтам у них не принято!

Оглянулся вкруг.

«Ага! Вот сюда их!»

Положив карабин, хватает Загрю одной рукой за шкирку, другой сгребает шкуру у крестца и в два прыжка — к ближайшей яме с водой. Вскидывает его над собой – тот только лапами по воздуху сучит, и в воду, с полного размаха — брызги в разные стороны. Но не повлияло это на него – рванул он между ног опять к медведю.

«Но нет, дружок! Иди сюда!» — ловит его и снова в воду — теперь уже топит, удерживая сапогом.

Но жалко его, жалко — тот бьётся, бедный, под ногой, но безумия его надо лишить, в чувство привести.

Выдернув из воды, глянул в глаза – добрыми стали, такими, как всегда. Потрепал за ухом, похлопал по боку и отпустил.

Теперь ко второму — ванну от бешенства устроить! Но с этим сложнее, у него характер такой, что и хапнуть в этом состоянии может.

«Но ничего! Справимся!»

 

Он уже выкупал Вулкана, когда заметил подходившего, с ружьём наизготовку, отца.

Собаки, так до конца и не унявшись, теперь уже спокойно, как на чужого, брехали в сторону медведя.

— О! Так он добрый, а мне небольшим глянулся, — говорит Петрович, обходя добычу.

Сергей начинает внимательно разглядывать поверженного Хозяина Тайги. И замечает, что грудная клетка у него ходит! От дыхания ходит! Спокойного, как во сне дыхания!

«О боже! Грех-то какой! Грех!»

— Папа, дай нож.

— Нож? – растерянно спохватывается отец: — А я не взял! Топор вот.

«Грех-то какой! Грех!» — щемит сердце оттого, что сразу зверя не добил, хотя и понимает, что душа того давно уже на небесах.

— Ружьё!

Протягивает руку к отцу, берёт у него ружьё, спускает предохранитель, прикладывается и стреляет в спокойно бьющееся сердце.

После выстрела собаки замолкают, отходят, устраивают себе лёжки и, как ни в чём ни бывало, принимаются вылизывать себя.

Вот агония кончилась – медведь отошел.

Петрович подходит к голове, поворачивает её носком сапога и начинает внимательно разглядывать что-то. Потом ставит ногу на голову как на мяч, с усилием её перекатывает и только после этого произносит:

— Ладно ударил – точно между глаз. Пуля, однако, срикошетила, но череп хрустит — развалился.

Сергей подходит к медведю, встаёт на одно колено и, похлопывая его по груди, просит и за собак и за себя:

— Прости нас, дедушка Амекан!

 

 

Сайт создан в системе uCoz